В период обучения нас в школе с нами и с жителями окрестных деревень никто атеистической пропаганды не вел. Влияние церкви на население еще по традиции было велико. После революции школа от церкви была отделена, однако, под влиянием родителей с детьми школьного возраста проводились все церковные обряды.

Я, как и все мои товарищи, в душе не верили ни в бога, ни в дьявола. По законам божьим полагалось соблюдать дни, когда запрещалось употреблять мясную и молочную пищу. Например, пост от масленицы до пасхи, когда питались только растительной пищей. Мы же нарушали этот обет. Кто из ребят тайком от родных стащит кусок сала, делился со всеми нами. Мы не боялись, что нас бог накажет за такие грехи. Мне кажется, что все это соблюдалось не потому, что грех, а потому что не хватало на весь год мясной и молочной пищи.

Мне помнится один случай. Как-то вечером в великий пост к нам проездом из города заехал поп, отец Антоний. По русскому обычаю был поставлен самовар, положена растительная пища для угощения и была поджарена яичница с салом.

Когда приступил отец Антоний к трапезе, то начал кушать не капусту с грибами, а яичницу. Отец мой не выдержал и сказал: «Отец Антоний, пост, грешно кушать мясное». Отец Антоний, не прекращая кушать, ответил: «Андрей Игнатьевич! Грешно кушать у кого нет, а у кого есть – можно». Этот эпизод подтвердил мои догадки, что разговор о боге, которого превращали в пугало,  все видит и слышит и непослушных накажет, был враньем.

Однако на различные праздники родители водили нас в церковь. Иногда мы собирались всей ватагой и сами шли в церковь. В селе Олферьево, которое находилось от нашей деревни на расстоянии пяти километров, около церкви находился клуб. В этом клубе ставились антирелигиозные постановки, проводились различные атеистические выступления, танцы под музыку. Все это происходило в период проведения службы в церкви. Нас, да и не только нас, и взрослую молодежь больше привлекали проводимые мероприятия в клубе, чем служба в церкви. Приходилось идти на обман. Родные охотно отпускали нас в церковь, но до них не доходило, что мы идем в клуб посмотреть постановку. Причем мероприятия в клубе длились до тех пор, пока не кончалась служба в церкви.

В церковь мы тоже заходили, но нас там интересовали другие вопросы. Мы лазили на колокольню, смотрели и слушали, как дед-звонарь здорово отбивал на колоколах. Собирали там свечи, которые верующие ставили различным святым. Мы делали бумажные фонари, и нам в эти фонари требовались свечи. Церковь нас «снабжала» ими в достаточном количестве. Когда проходило причастие, мы тоже не упускали этого момента, чтобы получить ложку сладкой жидкости. Тогда мы не задумывались над тем, что это может принести инфекционное заболевание.

Однажды мы стали в очередь на причастие, получили соответствующую порцию и снова стали в очередь. Когда подошли к попу, он обнаружил наш маневр и здорово турнул нас от себя и отпустил по нашему адресу довольно крепкое, небожественное словечко.

Однажды со мной произошел казусный случай: подошел ко мне Гриша Иванов и показывает деньги и пшеничные просвирки. Рассказал, как он у попа на исповеди при отмаливании грехов клал три копейки, а брал двугривенный. Пшеничные просвирки прихожане клали на стол перед святой богородицей, он становился на колени, одной рукой крестился, другой брал просвирку. Поп, отец Александр, был большой любитель выпить и плохо видел без очков. Он иногда даже проводил церковные обряды под солидным хмельком и мог не заметить проделки моего друга.

Я от первого варианта отказался, а пшеничных просвирок тоже пожелал приобрести. Очевидно, его проделки старухами были замечены. И вот, когда я только опустился на колени, правой рукой начал креститься, а левой потянулся за просвиркой – неожиданно получил по лбу такую затрещину, от которой опрометью вылетел из церкви. Старухи подняли такой шум и причитания по нашему адресу, что нам возвращаться обратно в церковь было небезопасно.

У нашего попа была пегая лошадка, на которой он ездил сам и возил собранный провиант во время крестных ходов на различные праздники. Мы обычно угоняли его лошадь и продолжали на ней кататься по деревне. Запрет мы получали, то есть отбирали у нас лошадь только тогда, когда вмешивались местные жители. Обычно поп в первом доме говорил «господи помилуй», во втором «помилуй господи», а с третьего дома его уже вели под руки. Ему было уже не до лошади, где она и кто на ней ездит, а мы были вполне довольны своими проделками.